«Таксисты всегда спрашивают меня: «Фефе, почему ты делаешь такие непонятные фильмы?» Я отвечаю, что всегда говорю правду, а правда никогда не бывает понятной, ложь же понятна всем». Что годится в качестве объяснения таксистам, подойдет и остальным. Действительно, Феллини в кино никогда не врал (не то что в жизни, по его же словам). Верно также, что его киношная правда совсем не похожа на кирпич или буханку черного. Говорить правду означает не врать, а меньше всего в сознательной лжи можно заподозрить человека, находящегося под властью фантазии. Феллини знал это превосходно: «Наши фантазии – вот наша настоящая жизнь».

Лучшего талисмана, чем Федерико Феллини, выдумать для ММКФ невозможно, но не крутить же каждый год хрестоматийные ленты.

Поступили изощреннее: привезли в Москву графическое наследие режиссера, так что выставочная программа под названием «Неделя Феллини», вываливаясь из череды кинопоказов, неминуемо будет торчать наподобие апострофа. Или даже эпиграфа. Потому что именно Феллини принадлежит самое короткое и емкое определение кино: «Фильмы – это движущиеся картинки». Не ухмыляйтесь, тут достаточно мудрости. Сегодня многие уверены, что любая статичная картинка – всего лишь стоп-кадр, более или менее удачная выборка из потока образов. Думать так – значит совсем ничего не понимать в генезисе кинематографа, по крайней мере феллиниевского.

Фильм «Дорога» начинался с круга, нарисованного на бумаге. Это было лицо Джельсомины – еще без глаз, носа, ушей, но уже с характером. К этому кругу прилипло потом все остальное. Или вот пример более понятный: так Феллини описывает сцену завлечения на роль в «Сладкой жизни» Марчелло Мастроянни.

«Я нарисовал человека, которого ему предстояло сыграть, каким я его видел. Он был один в лодке посреди океана, член его свисал до самого дна, а вокруг плавали обворожительные сирены.

Взглянув на рисунок, Марчелло сказал: «Интересная роль. Я буду ее играть»… А чем еще пронять актера, который, по легенде, никогда не читал сценариев? Но важнее другое: Феллини не просто клеил исполнителя, а прокладывал прямую дорогу к образу. Потом лишних слов им тратить не приходилось.

Свои рисунки маэстро называл каракулями и при первой возможности выбрасывал в корзину. Соратники их оттуда вынимали и хранили в архивах. Сама собой напрашивается аналогия с рисунками Сергея Эйзенштейна: та же фонтанирующая гениальность, то же авторское пренебрежение. Даже похабные гротески на удивление перекликаются. Но есть примечательная разница. Глядя на рукотворчество Эйзенштейна, держишь в голове Фрейда, Сталина и Бахтина с его «амбивалентностью телесного низа», а рисунки Феллини проще, что ли, открытее, непосредственнее.

Не шифр, а дешифрация.

Вот карликовый Фефе застрял между гигантскими сиськами, а вот он отважно взбирается по отвесным ягодицам. В принципе здесь психоаналитикам делать нечего – автор с такой охотой выворачивает подноготную, что специалисты, «говоря об этом», испытывают дурноту, словно от переедания.

Сам Феллини свои рисунки сопоставлял (ничего не зная об эйзенштейновских) с рисунками Хичкока, но тут уж отличия вопиющие. У Хичкока – архитектурные чертежи, у Феллини – попытки поймать характер. Что значит поймать характер? «Чтобы лучше представить своих персонажей, я всегда их рисую. Перенося их на бумагу, я больше о них узнаю». И чуть позднее: «Когда я увидел в газете снимок Аниты Экберг, мне показалось, что один из моих рисунков ожил». В этом весь секрет феллиниевского кино. Берите, пользуйтесь.

Представлять в Москве рисунки мастера слетелось пол-Рима и три четверти Римини: царь, царевич, король, королевич, мэр, губернатор, лучший друг и любимая племянница.

Над пресс-конференцией в Пушкинском музее сплошь витали «Gracie» и «Bellisimo». Под занавес эдаким вихрем влетел Никита Михалков. Обескуражив своим появлением переводчицу (та от волнения начала переводить с русского на русский), глава Союза кинематографистов озвучил мемуар о том, как всякий раз, встречаясь с Феллини на римской студии «Чинечитта», он целовал маэстро руку, а тот будто бы с тревожным удовольствием принимал знак поклонения от «этого русского режиссера». Вообще-то каждый бы взволновался.

Потом композитор Николо Кьованни исполнил на рояле свои мелодии из поздних феллиниевских фильмов, потом гости двинулись в сторону экспозиции, где их встречали пышнотелые дамочки в исторических костюмах (Феллини действительно благоволил к выдающимся женским габаритам, но у него обычно фигурировали нимфоманки – в этом смысле в ГМИИ все обстояло строго). Коллекция авторучечных и фломастерных рисунков, потеснившая Гогена и Ван Гога, соседствует с фотографиями, мониторами и бутафорскими костюмами времен «Рима» и «Казановы». Говорят, что нью-йоркский Гуггенхайм, где состоялась предыдущая такая выставка, отдыхает. Посмотреть действительно есть на что, но это не предел.

Проект включает в себя две выставки: та, что в Пушкинском, называется «Феллини!», а та, что в «Галерее на Солянке», получила название «Феллини?».

Почему-то совершенно некстати вспомнился афоризм Михаила Светлова: «Вопросительный знак – это постаревший восклицательный». Словом, в муниципальном зале неподалеку будет еще больше «сисек и попок», как называл это сам маэстро, а также всего остального, что он не называл никак, во всяком случае письменно. Детям до 16 вход, разумеется, воспрещен, но лицам постарше рискнем дать один совет. Не ждите жесткой эротики – ждите подростковой фантазии, ибо Феллини называл себя вечным подростком. И еще: не забывайте – эту руку целовал сам Никита Михалков.

«Феллини!». В ГМИИ (Волхонка, 12).

«Феллини?». В Галерее на Солянке (Солянка, 1/2).