200-летие Николая Васильевича Гоголя прошло на удивление скромно, особенно по сравнению с аналогичной пушкинской круглой датой. Телевизионные деятели искусств не читали на ТВ оптом и в розницу прозу мастера, не топили память о нем во «всеобщем умиленном слюнотечении» (бессмертная фраза Лидии Гинзбург, точно описывающая любой массированный телевизионный юбилей). Не было в кадре ни пионеров с гвоздиками у одного памятника Гоголю, ни лидеров политических партий с венками у другого. Пищевая промышленность не заготовила впрок шоколадки с изображением Хлестакова в исполнении Евгения Миронова, а рестораны высокой кухни так и не обзавелись стремительной модой на галушки.

Главная подспудная интрига торжеств — дележ классика между Россией и Украиной — тоже развивалась вяловато. Градус обсуждения в обществе высказываний о писателе Путина или Ющенко, равно как и смутного представления самого виновника торжества о своей национальной идентичности, оказался довольно низким. Тут интересней другое: попытаться понять, как и что в тот или иной отрезок времени вытаскивают не самые благодарные потомки из Гоголя эпохи фастфуда.

Главным юбилейным событием назначили «Тараса Бульбу». Барабанная патриотическая риторика с гарниром из оселедцев; ряженые казаки на подступах к «Октябрьскому», где случилась премьера фильма «Тарас Бульба» (рекордсмен по частоте упоминаний); интервью с искусствоведами Жириновским и Зюгановым... Последний был настолько умиротворен, что, казалось, вот-вот примет в ряды компартии Тараса Бульбу, отважно перенесенного на экран членом данной партии Владимиром Бортко.

Самой громкой юбилейной телепремьерой стал двухсерийный фильм Леонида Парфенова «Птица-Гоголь». Особенности писателя-юбиляра, в творческой манере которого сошлись мистицизм и реализм, романтизм и дидактика, юмор и фантасмагория, позволили Парфенову и свою творческую манеру отобразить сполна. Суть ее он давно объяснил так: «Главное для меня — сделать модный продукт, не поступаясь темой». Продукт получился модным. Тут и поездки Л. П. по гоголевским местам, и спецэффекты от создателей «Дозоров», и компьютерная графика, и Земфира, старательно читающая прозу виновника торжества. С тщательностью сурдопереводчика Парфенов не только рассказывает, но и показывает, подтверждая свою репутацию первого из первых.

Если модность продукта сомнений не вызывает, то с темой не все так безоблачно. Слыть (и быть) самым элитарным человеком в самом массовом из искусств — дело хлопотное. Вот и в «Птице-Гоголе» ощущается легкий налет хлестаковщины. Желание объять необъятное порой приводит к сбоям ритма и вкуса. Призрак Гоголя, который материализуется с завидной частотой эдаким стариком Хоттабычем за спиной у Вольки-Парфенова, уместней смотрелся бы в документалках типа «Плесени». Фразу о «Шинели»: «Это повесть об убожестве», — демонстрирует несвойственную автору легкость в мыслях. Приписывание Даниилу Хармсу сочинения «Веселые ребята» и вовсе вызывает недоумение (авторы остроумнейшего парафраза — Доброхотова-Майкова и Пятницкий).

Впрочем, важны не частности, а концепция. Для датского (то есть относящегося к круглой дате) фильма о творческом пути не нужны парфеновские изыски. А для чего нужны? Вопрос открытый. Парфенов — гений эстетического камуфляжа, он не создает новую реальность, а лишь блистательно ее стилизует. Сверхизобилие деталей размывает феномен Гоголя, сквозь них невозможно увидеть то третье измерение, которое и составляет его суть. Но именно зыбкость любезна нашему времени.

А пять лет назад мы видели совсем другого Гоголя — в восьмисерийном фильме Павла Лунгина по сценарию Юрия Арабова «Дело о «Мертвых душах». В буйной фантасмагории превращений мертвые души смешивались с живыми (полуживыми?) персонажами «Ревизора», «Шинели», «Старосветских помещиков», «Записок сумасшедшего» и даже «Вия». Вот уж где ощущался гоголевский космос, противостоящий хаосу бытия с непременной миргородской лужей в центре. У Гоголя Чичиков в поисках мертвых душ ездит от одного помещика к другому. У Лунгина тот же путь проделывает мелкий чиновник Шиллер, только ищет он не мертвые души, а испарившегося из каталажки Чичикова. В выморочном мире мертвых душ со свиными рылами действие клубится, мчится, скачет невесть куда.

У прекрасного штучного фильма странная судьба. Его показали один раз. Ждала повторения в нынешние юбилейные дни — не дождалась. Легко догадаться почему. Каждый из лунгинских персонажей — некая социальная функция, в том числе и в сегодняшней властной вертикали. Превращение Шиллера из Акакия Акакиевича в Чичикова — верный путь любого представителя политической элиты. Думаю, не случайно рядом с Бенкендорфом, начальником Третьего отделения, мы видим в фильме Леонтия Васильевича Дубельта. Он тоже претерпел известные колебания: был вольнодумцем, участником масонской ложи, проходил по делу декабристов, а закончил путь начальником силовой структуры. Так что реплика Городничего, обращенная к Шиллеру, «прошу в застенок», весьма выразительна…

Если Парфенов занимается хоть и очень стильным, но все-таки ликбезом, то авторское прочтение Гоголя Лунгиным и Арабовым тренирует культурную память. Пока же у нас память одноразовая: сегодняшних президентов помним, а предыдущего уже напрочь забыли. И так во всем. Живем по завету Ляпкина-Тяпкина: «Все можно скрыть — и Страшный суд, и приход Спасителя».