Минувшая неделя в очередной раз напомнила о некрофильском характере нашего ТВ. Здесь смерть смакуют, она стала ходовым товаром, с ней обращаются по формуле Ивана Карамазова: Бога нет, и все дозволено. Особенно не везет людям подлинной культуры, о которых врут не только календари, но даже некрологи. Писателя Анатолия Гребнева, основоположника отечественного психологического кинематографа, окрестили Наумом и показали фотографию режиссера Льва Кулиджанова. Когда умер Кулиджанов, его приняли за Марлена Хуциева, к счастью, живого. Литературоведа Александра Панченко, автора блистательных историософских телециклов, вроде ни с кем не спутали, но обозвали писателем-фантастом. О смерти 96-летней Эммы Герштейн, уникального мемуариста, друга Ахматовой, Мандельштама, Петровых, и вовсе не сочли нужным сообщить…

Грани информационного бесстыдства неисчерпаемы. Умерла Белла Ахмадулина, и ее решили в день похорон помянуть в программе «Пусть говорят» вместе с ушедшим от нас накануне Владимиром Маслаченко. Полчаса говорили о высоком спорте, полчаса, с перерывом на рекламу – о высокой поэзии. В одной части студии сидели спортсмены, в другой – литераторы. Между ними метался Андрей Малахов, который, хочется верить, и сам понимал весь абсурд затеянной им тризны.

Вообще, включение поэта штучного, единичного в коловращение масс-культуры — тема отдельная. Она дается нелегко и поэту, и масс-культуре. Во весь голос означенная тема зазвучала впервые в дни всенародного празднования 60-летия Ахмадулиной. Вал программ шел навстречу расхожим представлениям о поэте. Он, вал, оставлял впечатление, будто в начале было не слово, но шляпа. Точнее, шляпы. Огромные, вычурные, назойливые, они с неизбежностью переводили юбиляра в ранг неудавшейся топ-модели. Явление поэта народу проходило по одному и тому же сценарию: шляпы крупным планом; долгие променады героини по воде и по суше; медленные, как затяжной бюджетный кризис, повороты головы. Богатый видеоряд неизменно монтировался со скороговоркой именитых ахмадулинских друзей. И только слепой не заметил: в этом оранжерейно-парниковом эффекте задыхались и умирали её же, Ахмадулиной, слова и строки.

Лучшее из того, что она тогда успела сказать городу и миру: искусство не принадлежит народу. Да и сама Белла по качеству своего дарования относится к той весьма малочисленной когорте художников, для которых быть в поэзии означает быть для немногих. Выбранные ею две путеводные звезды, Марина и Анна, указывали единственно верный путь. Она с младых ногтей по-ахматовски трагически воспринимала творчество («стихотворение – это катастрофа») и по-цветаевски безнадежно осознавала свою обреченность («Не обольщусь и языком/ Родным, его призывом млечным./ Мне безразлично, на каком/ Непонимаемой быть встречным!»).

Эту высокую ноту, тщательно выдержанную Ахмадулиной, при жизни грубо обрывали юбилейные лихорадки, а после смерти – поминальные камлания. Когда зазвучал анонс «Пусть говорят», повествующий о братской могиле в эфире для Маслаченко и Ахмадулиной, у меня оставалась одна надежда: никто из тех, кто близок Белле, не придет. Но нет, пришли и говорили. И ладно бы ограничились одним Вячеславом Зайцевым. Не только модельер, но тоже поэт («Белла сказала, что в моих стихах есть что-то от шекспировских сонетов»), взволнованно поведал о том, как дарил ей лисий полушубок из своей новой коллекции. Так ведь и просвещенный Виктор Ерофеев поспешил внести в позорный спектакль лепту в духе Малахова. Для меня, спешил он поделиться кардинальным, Ахмадулина – соединение божества и принцессы. А дальше — коротенько — о себе, гонимом советской властью. И Войнович дальше – о себе. И Кирилл Ковальджи, тоже поэт – о себе…

Ахмадулина при свете Маслаченко в рамках одной телепрограммы – сюжет поистине иезуитский. Смерть замечательного вратаря и спортивного комментатора ловко подверстали под торжества по случаю чемпионата мира по футболу в 2018-м: вот, мол, исполнилась его мечта. Но Ахмадулина вряд ли грезила о грядущем чемпионате. Могли бы её пощадить, избавить от фантастической посмертной пошлости. Так нет, не пощадили, не избавили. Уж очень приглянулась редакторам в качестве заголовка её строка: «А напоследок я скажу…»

Жаль, что не успела сказать.