Почитал я недавно — товарищ подсиропил — книгу некоего молодого автора. Автор, конечно, не так уж и молод — за тридцать, но у нас если старушка в восемьдесят выпустила первый и последний сборничек девичьих стихов, то она становится что ни на есть молодой поэтессой…

Ладно, книжечка была небольшая, я осилил. Интересно. Там вот какая штука: за сорокалетней некрасивой бобылкой, практически еще девственной, если не считать разового эпизода с неким алкоголиком Анатолием, на улице увязался пес — потом выяснилось, породистая немецкая овчарка. Ну, в общем, суть да дело, и дама стала жить с псом половой жизнью, как с мужем, причем пес проявлял недюжинную страсть. И эта счастливица, привязавшись к находке всей душою, даже научила собаку разговаривать. Но в один прекрасный день в порыве ревности к некоему корейцу собака хозяйку натурально сожрала, не поперхнувшись… Короче, молодая, понимаешь, проза, одно слово.

И всё бы ничего, написано крепко, образно, сейчас в Литинституте учат добросовестно, на доброкачественных примерах. Вот только при чтении меня не покидало чувство дежа-вю. Я уж не говорю про рассказ Картасара «Пробка», там дама делает любовь со своим псом в автомобиле, застрявшем в пробке. Но где Аргентина, а где Тверской бульвар. Нет, это отечественное молодое повествование мне мучительно напоминало нечто наше, посконно-русское, читаное, быть может, четверть века назад.

И я вспомнил.

Дело в том, что в молодые годы, сбираясь на дебют, я общался со всяческой непечатающейся, но пишущей братией — общался во всевозможных литературных объединениях. Теперь уж нет таких, теперь с коллегами по несчастью зуда писательства делятся вдохновением в ресторане ОГИ. Тогда же эти многочисленные Лито были почти непременной начальной школой всякого литературного неофита.

Помню одно такое объединение. Оно помещалось в подвале жэка где-то на улице Гастелло, руководил им карлик, писавший довольно вдохновенные вирши. Собирался там народ пестрый: от юных задастых задорных поэтесс с белыми высокими шеями, писавших про тело в духе нынешней модной авторши Веры Павловой, до каких-то с седыми патлами кромешных графоманов, сочинявших венки сонетов. Но встречались и вполне вменяемые и очень неплохие прозаики. Так вот, тогда, в середине 70-х, в годы разгула советского ханжества и цензуры, в этом самом объединении читались вслух и не таясь такие, скажем, рассказы. Автора сейчас не вспомню, но сюжет — отчетливо: некий инженер испытывал страсть к туалетным комнатам. То есть зайдет в туалет — и натурально млеет, увлекается данным помещением, вступает с ним в контакт. И вот однажды бедолагу посылают в то, что называлось тогда «внутренней командировкой», — то есть не на выезд, а в черте города. Причем в некое сугубо закрытое НИИ, «ящик», как это называлось. Оформляют ему разовый допуск — и он отправляется. И надо ж такому случиться, что в этом самом НИИ оказался невероятный, восхитительный, обаятельный, неотразимый сортир. И герой влюбляется без памяти. Покидая НИИ, он, естественно, лелеет план продолжения знакомства и близких отношений. Но — тут дышит драма — НИИ-то закрытый… Кончается все трагически, как «Отелло»: изнемогая от любви, герой решается на отчаянный бросок в сторону объекта страсти, но серьезно страдает от вполне штатных действий вневедомственной охраны… А теперь скажите, куда Ерофееву до такого сюжета!

Каков был бы приз для «Идущих вместе», кабы этот талантливый стихийный постмодернист — тогда же еще о постмодернизме никто не подозревал и на Западе — и это его произведение не сгинули где-то в нетях отечественной действительности.

Или другой пример. В то же самое Лито приходил один невероятно талантливый автор, писавший орнаментально, как «Серапионовы братья». Вот хоть одна сценка из его произведений: гомосексуальная пара — герой и его партнер, кладбищенский сторож, — после соития раскапывают свежие могилы, кормят трупами откуда-то взявшихся там свиней, садятся верхом, и свиньи, опьянев от мертвечины, катают их галопом по периметру ограды. Куда там копрофагу Сорокину: его писания рядом с творчеством неизвестного подпольного гения четвертьвековой давности — детское ковыряние в носу…

~ Причем надо, конечно, отчетливо понимать, что ни Сорокин, ни Ерофеев и не подозревают о том, что жили в этом же городе некогда, когда они еще ходили в школу — Сорокин так вообще в детский сад, авторы и более мощные, и более смелые, и, главное, более раскрепощенные, чем они нынче, — при всей нынешней свободе, когда от цензуры остались лишь воспоминания. И почитатели их талантов об этом не подозревают. Однако, даже не зная ничего из того, о чем я бегло напомнил, нынешний читатель все равно ощущает смутное чувство вторичности их текстов… Вот так было и у меня, когда я ознакомился с творчеством тридцатилетнего дебютанта, книгу которого подсунул мне товарищ. Остается лишь надеяться, что рукописи действительно не горят, — всплыл же Мамлеев, герой подпольной словесности еще конца 60-х. Быть может, всплывут и другие тексты, ведь рукописи не только не горят, но и не тонут. И тогда картина выйдет более полной, а приоритеты будут восстановлены.