Цивилизация
Ровно 20 лет назад Александр Лукашенко стал президентом Белоруссии.
«Елбасы» («лидер нации») Нурсултан Назарбаев правит Казахстаном 25 лет, с 1989 года, начинал еще с поста первого секретаря ЦК Компартии Казахской ССР. Столько же у власти находится президент Узбекистана Ислам Каримов. Эмомали Рахмон возглавляет Таджикистан — еще один потенциальный партнер РФ по Евразийскому экономическому союзу — с 1992 года. В Азербайджане после череды госпереворотов начала 90-х прямо был использован монархический принцип «престолонаследия», когда после смерти Гейдара Алиева президентом стал его сын Ильхам.
Фактически это клуб пожизненных президентов, у которых нет известных обществу предсказуемых преемников и которые подменяют собой ключевые институты государства.
Из лидеров постсоветских стран с практически монархическими полномочиями Владимир Путин правит меньше всех — всего 15 лет. И то — с нюансами.
Отсчет его правления можно смело начинать с 7 августа 1999 года, когда он стал премьер-министром при уже сильно болевшем президенте Ельцине. Четырехлетнее президентство Дмитрия Медведева можно оценить как политическую погрешность — судя по всем опросам, никогда за все время его правления россияне не считали, что Медведев-президент влиятельнее Путина-премьера, а саму российскую власть тогда официально было принято именовать «тандемом». Что уже само по себе намекало на несамостоятельность «временного президента»: он не один, их двое.
Показательно, что после 24 сентября 2011 года, когда на съезде «Единой России» было принято решение вернуть Путина на пост президента, а Медведева сделать премьер-министром, слово «тандем» из политического лексикона власти исчезло.
В монархической по сути системе управления не может быть двух «монархов».
Смена власти в большинстве других постсоветских государств (за исключением стран Балтии, где никто из президентов не использует юридических уловок, чтобы задержаться на своем посту дольше жестко ограниченных конституцией сроков) чаще всего была насильственной и сопровождалась большими политическими потрясениями. В этом плане больше всего настрадались Киргизия и вот теперь Украина.
На самом деле монархический, имперский принцип несменяемости (а в идеологическом смысле — богоизбранности) власти прекрасно прижился и в СССР. Правда, Хрущева и Горбачева все-таки меняли, свергая с помощью относительно бескровных верхушечных переворотов, но остальные советские руководители, как известно, правили до конца своих дней.
Этот принцип построения власти до сих пор воспроизводится в большинстве постсоветских республик и является рудиментом нашей общей советской истории. Причем, как показывает практика, несменяемость власти не гарантирует фундаментальных принципов стабильности государства. В частности, она не дает гарантий несменяемости элит (и Путин, и Назарбаев, и Каримов существенно меняли свое окружение за долгие годы правления). Она не делает предсказуемой внутреннюю и внешнюю политику страны.
Россия начала 2000-х годов с натяжкой — по крайней мере, до дела ЮКОСа — продолжала умеренно прозападный ельцинский политический курс с акцентом на относительную свободу экономики внутри страны. Затем этот курс явно трансформировался в госкапитализм с превращением в ключевых олигархов страны узкого круга близких к власти людей.
В этом смысле любая «квазимонархия» приводит к появлению «придворных» — узкого круга привилегированных семейств.
Причем Россия жила без сколько-нибудь внятно артикулированных идеологических ориентиров. Власть занималась бизнесом, народ — бытовой жизнью, и они старались друг с другом не соприкасаться. Третий путинский президентский срок не только уже ознаменовался историческими событиями вроде присоединения Крыма и череды запретительных законов, но и явно стал началом официально декларируемого выпадения России из западной цивилизации, проповеди особого пути, основанного на неких «традиционных ценностях».
Так что предсказуемость того, кто конкретно правит страной, не делает более предсказуемой ее внешнюю и внутреннюю политику. Поэтому квазимонархии на территории бывшего СССР по-прежнему остаются зонами латентной политической нестабильности, где не ясно ни куда повернет в следующий момент времени действующая несменяемая и потому фактически неподконтрольная населению власть, ни, тем более, что будет после смены власти по естественным причинам.
Когда один человек, независимо от степени своих политических талантов и искренности служения своей стране, подменяет собой государство, смена власти становится особенно сложным и плохо прогнозируемым процессом. Но при этом все равно неизбежным.
