Цивилизация
— Кто такой сельский житель или крестьянин сегодня? Совпадают ли эти понятия?
— Статистика говорит, что у нас сегодня примерно 27% — сельских жителей, 73% — городских. При этом Россия поделена примерно на три равные части: одна треть живет в крупных городах, одна треть — в малых и средних городах и одна треть — на селе. Но образ жизни и уровень социальной инфраструктуры таковы, что можно признать: малые города — это скорее большие села. То есть около половины жителей России связаны с сельским образом жизни.
У нас вообще и сельские, и городские жители — как ихтиандры из «Человека-амфибии»: они любят жить на два дома и на два образа жизни — сельский и городской.
Потенциал сельского образа жизни в России еще очень велик. Существенная часть нынешнего городского населения — потомки тех, кто в результате ускоренной индустриализации перебрались из деревни в город. И у них есть и ностальгия по селу, и память о нем, и желание идентифицировать себя с ним.
Если говорить о 27% сельских жителей, то собственно крестьян там не так уж и много. Непосредственно занимаются сельскохозяйственным трудом примерно 9%. Кто остальные? Члены семей, бюджетники, сельские учителя, врачи, мелкие предприниматели. Впрочем, в США, Германии, Японии тех, кто непосредственно занимается сельскохозяйственным трудом, — всего 1,5–2%. А у нас ведь еще множество граждан, которые занимаются личными подсобными хозяйствами.
И вот тут надо определиться с тем, кто такой крестьянин. Я придерживаюсь определения моего учителя Теодора Шанина. Здесь четыре «кубика»: крестьянин — это человек, который работает на земле; живет семейным трудом; в рамках локальной культуры; находится в маргинальном подчиненном положении по отношению к государству и городу. Все четыре критерия почти никогда не совпадают, в основном у нас преобладают работники сельскохозяйственных предприятий. Кроме того, человек все-таки должен ощущать себя крестьянином в душе: а это личные подсобные хозяйства и фермеры.
— Сколько у нас фермеров, кстати?
— Порядка 250 тыс. человек. Личных подсобных, приусадебных и дачных участков у нас около 30 млн. И еще 700 агрохолдингов — сверхкрупных предприятий, объединяющих множество бывших колхозов и совхозов.
— Вы их в своих работах называете «олигархозами».
— Да, это скорее такие корпоративные структуры. Как в «Замке» Кафки, там трудно определить, кто же у них главный помещик. У нас есть, кроме того, несколько тысяч предприятий-аутсайдеров — это бывшие колхозы и совхозы, которые ни под кого не легли, поменяв свою оргформу, они могут быть АО, ООО, сельскохозяйственным производственным кооперативом и т.д.
— И далеко не все, работающие на таких предприятиях, — крестьяне?
— Да, еще в советское время «деревенщики» затронули эту тему: с 1960-х годов мы видим превращение крестьянина в сельскохозяйственного наемного рабочего в квазифабричной сельской структуре.
Кто-то сказал: Россия — такая страна, что неважно, что вы о ней скажете: все будет правдой. Про сельскую Россию можно сказать то же самое.
Если вы скажете, что Россия — страна невиданных сверхкрупных гигантских предприятий, это будет правда. Россия — страна лопат и шести соток: это тоже правда. Россия — страна выдающихся фермеров. И это правда! Россия — страна спившегося люмпен-пролетариата: правда.
Плюс гигантские географические различия: Нечерноземье, бедное почвами, и Кубань и Северный Кавказ, обладающие одними из лучших почв в мире.
Плюс национальные особенности, про которые писала российский географ Татьяна Нефедова: происходит сворачивание потенциала именно российского сельского хозяйства при некоторой экспансии сельского хозяйства других народов бывшего СССР и других народов РФ, которые оказались менее «раскрестьяненными» и более цепко держащимися и за землю, и за традиции локальных сообществ. Например, те поселения юга России, которые граничат с Кавказом, Средней Азией, сейчас потихоньку заполняются дагестанцами или, соответственно, выходцами из Средней Азии. А российское население стареет и уходит в города. В Татарстане, Башкортостане, Удмуртии, Мордовии потенциал традиционного села сохранился в большей степени.
— Приезжают в сельскую Россию жить из городов?
— Если сказать, что Россия — страна постмодернистских сельских экспериментов, это тоже будет правдой. Многие интеллектуалы на Западе говорят, что происходит деурбанизация: люди предпочитают более спокойную жизнь на селе. В России есть, например, угорский проект профессора ВШЭ Никиты Покровского. Он как-то купил дачу в Костромской области, затем там приобрели деревенские дома другие его коллеги. На конференциях, проводимых там, как раз и обсуждается тема новой колонизации российских сел городскими жителями. Есть еще движения экопоселений и родовых поместий. Это приверженцы экологического образа жизни. Но, конечно же, массового исхода из городов в села в России нет.
— Есть такое выражение: можно вывезти девушку из деревни, но деревню из девушки вывести нельзя. Какую ментальность привносят люди, переезжающие из деревни в город и продолжающие урбанизацию страны?
— В последнее десятилетие из деревни в город приезжали все-таки самые энергичные и работоспособные. Вообще считается, что из-за урбанизации российское село на протяжении последнего полувека является жертвой отрицательного демографического отбора. Как правило, на селе остаются люди более пассивные, с меньшими социальными ожиданиями и запросами. Но это не стопроцентный закон.
Порой удивляешься, как часто на селе можно встретить удивительно сильных, нравственно здоровых, профессиональных личностей.
Исход из села продолжается. Самый мощный исход сельского населения происходил в косыгинскую пятилетку (вторая половина 1960-х) и в 1970-е годы. А нынче и исходить толком некому. Но тем не менее те, кто остались на селе, фактически перешли на вахтовый образ жизни. Эти люди живут и работают на два дома — водители, строители, инженеры. Их колхозы и совхозы развалились, и они трудятся или в Москве, или в крупных областных центрах. Считать такую миграцию трудно: часто она носит неформальный характер.
И это проблема для сегодняшних реформ. В последние годы государство все больше и больше инвестирует в сельское хозяйство, приняты амбициозные программы, есть и чем отчитаться: мы, например, входим в первую тройку экспортеров зерна. Правда, это лукавая цифра: советская власть тоже много зерна производила, но и много держала скота, зерна на корм не хватало, и приходилось покупать фуражное зерно в США; за постсоветские годы скот порезали — потому и образуются излишки зерна.
Но проблема не в этом. Агроменеджеры на местах жалуются не на нехватку горючего, кредитов, техники, как раньше, а на низкое качество человеческого капитала: мало специалистов, разрушена система подготовки кадров. В России немало сельскохозяйственных вузов, но выпускники оседают в городах, работая теми же инженерами или бухгалтерами.
У нас сейчас крен в сторону технократии и гигантомании. Все кажется, что новейшие средства производства и агробизнес-структуры все сами собой отрегулируют. Но это не так.
— Так все-таки сохранилась ли специфическая деревенская культура?
— Чем ближе деревня к городу, тем быстрее она усваивает городскую культуру. Gesellschaft( общество) перебарывает Gemeinschaft (общину). Тем не менее деревенская культура остается. Несколько лет назад состоялось большое международное исследование «Семейно-родственные сети и социальная безопасность» (восемь стран, включая Россию). Антропологи и социологи брали несколько десятков интервью в определенном районе города и в селе. И там и там спрашивали о семейно-родственной помощи и поддержке. В Москве исследование проводилось в районе метро «Профсоюзная», в сельской местности — в селе К. Липецкой области. По силе семейно-родственных связей этот московский район оказался на последнем месте по сравнению с городами Европы, попавшими в обследование, а наше село — на первом месте по уровню семейной солидарности по сравнению с селами европейских стран. Колоссальный разрыв!
— Насколько отличаются крестьяне европейской части России от, например, сибирских?
— Отличаются. И когда нам говорят: дайте самую правильную аграрную программу, мы отвечаем, что у нас должно быть как минимум 15 таких программ — региональных.
Отличия есть в образе жизни, ментальности. Например, села Краснодарского края: трудолюбивый, энергичный, расчетливый народ. Хорошие дороги, инфраструктура. Все, что за пределами Кубани, они называют Кацапщиной. И говорят: у вас на Кацапщине народ и работать не умеет, и пьет, но — добрее, чем у нас.
Есть такое исследование Всемирного банка — «Местное самоуправление и гражданское участие». В частности, исследовались особенности социально-политического поведения регионов, где было крепостное право и где его не было. Регионы, где было крепостное право, совпали с «красным поясом» 1990-х годов, и сейчас они являются оплотом политического курса власти. Они менее самостоятельны, более зависимы от начальства, у них трудно с самоорганизацией.
Там, где крепостного права не было, население более социально ответственное, предприимчивое, энергичное.
Это, в частности, Пермский край, Архангельская область — даже при депрессивности многих сел. Там, например, развиваются такие формы, как территориальные органы самоуправления (ТОСы).
В рамках 131-го закона прописана возможность существования кроме муниципальной власти таких форм самоорганизации. Архангельская область — один из лидеров движения ТОСов. Граждане собираются, чтобы совместно решить разные вопросы: построить несколько сот метров дороги, часовню, отремонтировать школу. Средства небольшие, но расходуются они эффективно. 10% суммы обеспечивает само сельское сообщество, 20 или 40% — муниципалитет, 50 или 70% — областная власть. В результате сделаны сотни добрых дел, открыты детские площадки, построены мосты. Поскольку строили для себя — получается антикоррупционная система, средства вкладываются очень экономно.
— Каковы тенденции обезлюдения деревень — и количественно, и географически?
— Есть гипертоники, есть гипотоники. Один из самых мощных драйверов революции 1917 года — аграрная гипертония, гигантское аграрное перенаселение в центральных черноземных районах: земли мало, работы нет, нищета. Сегодня мы можем наблюдать в разных регионах России и сельскую гипертонию, и сельскую гипотонию. Аграрно перенаселенные — юг России, Северный Кавказ, национальные республики, краснодарские, ростовские и ставропольские станицы: много людей, а работы мало. Происходит к тому же техническая революция: современный западный трактор делает то, что раньше пять советских тракторов делали.
В северных регионах происходит абсолютная депопуляция, связанная с исчезновением деревень и сел, о чем, собственно, писали в советское время «деревенщики». Масштабы сейчас небольшие, но только потому, что уже и исчезать-то нечему.
За Уралом те же самые процессы. Например, по данным крестьяноведа из Томской области Сергея Толстова, максимум сельского населения в этом регионе пришелся на 1959 год — 15 тыс. сел. На сегодня осталось 500. Убыль в 30 раз. Остаются, как правило, пригородные села. Или опять же села со своей специфической внутренней самоорганизацией. Или какие-то совсем уж медвежьи углы, где и дорог-то, по которым убежать можно в город, нет. До сих пор существуют села старообрядцев, которые живут, по сути, в XIX веке.
— Процесс урбанизации остановился или будет идти до последнего?
— Опять же, разная ситуация в разных регионах. Вот, например, Белгородская область: феноменальные успехи в области сельского развития. Каждый пятый килограмм свинины и курятины производится на Белгородчине. Но и у них исход продолжается. Тогда что же говорить о других регионах?
— Это наше крестьянство и полукрестьянство может обеспечить продовольственную безопасность?
— Продовольственная безопасность у нас носит автаркичный характер. Можно, конечно, внутри себя все производить, но это будет гораздо дороже.
Продовольственная безопасность обеспечивается за счет международной кооперации: вы производите то, что у вас получается дешево, и обмениваете на то, что у другого получается дешево.
А так мы останемся с краснодарским чаем — самым северным в мире.
У нашей продовольственной безопасности двойное дно — 30 млн подсобных дачных участков. То есть у многих своя персональная продовольственная безопасность. В личных подсобных хозяйствах (ЛПХ) тоже сократилось производство: население стареет, молодежь уходит. Но на случай кризиса ЛПХ — это важный ресурс.
— Какова самая главная проблема сельского хозяйства в России?
— Россия — страна контрастов: мелкое/крупное. Классик экономической науки Александр Васильевич Чаянов работал над поиском оптимальной формы предприятий. В наших условиях, возможно, наиболее оптимальный вариант — 2000–3000 га, две-три сотни коров. У нас есть такие фермеры или отдельные агропредприятия, но, по статистике, они — аутсайдеры по сравнению с гигантами агрохолдингами.
Сельское хозяйство растащено на два полюса: на одном — гиганты-агрохолдинги, на другом — несколько миллионов подсобных хозяйств, которые, как во времена феодализма, занимаются натуральным хозяйством. И очень узка прослойка средних фермерских аграрных предприятий, хотя именно они наиболее эффективны. Большие дотации идут агрогигантам. А остальные формы финансируются недостаточно.
Поэтому главная проблема — сбалансированное развитие этой разорванной (на мелкое-крупное, богатое-бедное, далекое-близкое) России, страны многоукладных сельских архипелагов.
Беседовал Андрей Колесников
