Цивилизация
«К Масленице зернистую икру подвозят в столицы и даже почти во все города нашего отечества в огромном количестве. Хорошая икра всегда в цене…»
«Главный подвоз рябчиков… начинается с установившегося зимнего пути. Лучшие сибирские рябчики — кедровики… Хороший рябчик должен быть бел, сыт, т.е. мясист».
«Снять филеи с 6 перепелок, сложить на вымазанную маслом сковородку. Выпустить в кастрюлю 10 желтков яиц… Нафаршировать овальные гренки».
Это из Аверченко. Герои-эмигранты из рассказа «Язык богов» помнят русскую еду. Вдали от родных осин в рябчике и икорке звенят им первопуток, Масленица, столица...
А в столице и в «Поэме о голодном человеке» (автор тот же) шныряют авто чекистов, а «бывшие», тайно толкуя о еде, соединяют злое сейчас с милым вчера: «…Заказал я навагу… Крупная, зажаренная в сухариках, на масле, господа! Понимаете, на сливочном масле, господа. На масле! С одной стороны ворох поджаренной на фритюре петрушки, с другой — половина лимона… Но я… сначала брал вилку, кусочек хлебца (был черный, был белый, честное слово) и отделял мясистые бока от косточки... наливал рюмку водки и только тогда выдавливал тонкую струю лимонного сока на кусок рыбы... Выпивал рюмку и сразу — гам!..»
Рюмка! Вот ключ к истории. Нет, русский человек не пьяница — настаивает нынешний министр культуры, он пьет как все. Но не просто пьет. Он водку переживает.
Как яркую грань своей идентичности. Национальное достояние. Почти как нефть. Не зря мир знает в целом два исторически здешних бренда — «Газпром» и «Столичную». То есть да, можно вообразить русский стол — и в байках Хитровки, и в книгах о войне и мире — с пивом, вином и коньячком; но в центре его важен запотевший графинчик-с! Здесь водка может быть бедой и бездной. Но ее не может не быть.
Так что же нет ее на богатом форзаце «Книги о вкусной и здоровой пище» (1953, куратор — нарком пищепрома Анастас Микоян)? Почему шипучее в ведерке? Вино? Бренди «Самтрест»? Не потому ли, что красный проект перемалывал личный мир подвластного едока? Ломал стержни его самости…
И притом лицемерил. Эпиграф к первой главе «Книги» — из Ивана Павлова: «…нормальная и полезная еда есть еда с аппетитом, еда с испытываемым наслаждением». И он прав! Это ощущал коллега Вавилов, получая в тюрьме кроху еды.
Голодный ест с аппетитом любую пищу.
Это сильно: так предварять главный кулинарный текст страны, где в лагерях миллионы ждут баланды, а на воле стоят в очереди за едой.
Прежде голод рождал восстания. На Руси в XVII веке он вогнал в смуту миллионы людей. В 1648 году — Соляной бунт. В 1650-м против цен на хлеб восстают Псков и Новгород. А сколько бунтов попроще...
И европейцы чуть угроза голода — бузить. И так с конца XVI до XIX века. У них, как и на Руси,
власть прежде всего гарант сытости. Отсюда образ «царя-кормильца», «короля, питающего свой народ».
Да, Анри IV мечтает, чтобы все французы в воскресенье ели курицу. Не выходит. И извольте — бунт. Дальше — круче. Французскую революцию 1789 года предваряет неурожай. Крестьяне разбивают закрома, велят продавать хлеб по «честной цене». Занимают лабазы и жители Марселя, Тулона, Орлеана. В Париже перебои с мукой. Женщины идут к ратуше. Кричат: «Хлеба! На Версаль!» Врываются к Людовику XVI. Вынуждают его ехать в Париж. Впереди солдаты на штыках несут хлебы. За ними мятежницы. Следом под крики «Мы везем пекаря, пекаршу и пекаренка!» — король. Скоро его казнят.
В Петрограде Февральская революция 1917-го тоже начинается с криков: «Хлеба! Хлеба!» Но уже скоро рычит: «Долой самодержавие!»
Народ видит: еду делят нечестно. И шумит, тыча пальцем во дворцы: там они в три горла мясо жрут, а мы здесь от тюри пухнем. И вот переворот, казнь царя, кровавая усобица и строительство нового мира.
Но и его жилец чует несправедливость. О блокадных граммах для простых ленинградцев и ромовых бабах для Смольного читайте у Даниила Гранина в «Человеке не отсюда». Но важно помнить:
советский человек послушнее прежнего. Он запуган насилием и голодом.
«Конечно, мы знаем, — пишет Лев Троцкий в работе «Советская республика и капиталистический мир», — возможны голодные бунты темных людей против Советской власти. <…> Не голодные бунты, а… изъятие запасов и правильное их распределение — вот путь спасения».
Но… «я поймаю Троцкого, повалю его на землю… отрежу ухо и засуну ему в рот — пусть ест!!» — яро орет герой рассказа Аверченко. И, обессилев, шепчет: «А если бы Троцкий дал мне кусочек жареного поросенка с кашей — такой, знаешь, маленький кусочек, — я бы не отрезывал Троцкому уха…»
Тонко подмечено: порой голод кипятит разум возмущенный. А часто ломает людей, размывает устои этики, побуждает к холопству. В 1921-м будущий «отец современной социологии», а тогда едва избежавший расстрела Питирим Сорокин исследует поведение людей во время голода в Поволжье.
Голод убивает 3 млн человек. А с учетом болезней и других сопутствующих причин — до 8 млн. С тех пор власть крепко держит народ в вечных нехватках и ужасе голода. Он нужен эксперименту. Его и кормят. Должен же кто-то выпускать и применять автоматы, боевую технику, сапоги. В ущерб мирным технологиям и товарам. Ведь и цель «великих строек коммунизма» — от Братска до БАМа — по сути, военная. Но они не спасут СССР.
А в 20-х вывод Сорокина суров
при крушении уклада жизни: «Все становятся шакалами и хищниками, нельзя заниматься производительным трудом. Те, кто будут им заниматься, ничего не получат: тысячи грабителей будут драть с них сто шкур…
Экономическая жизнь такого общества идет к краху, который и произойдет… когда воровать станет нечего».
И дальше: «Нельзя игнорировать количество и качество калорий, поступающих в организм общества. Часто разгадка явлений в сфере общественных настроений лежит в колебании этой «переменной» <…> Беспринципный народ теряет свободу, величие, честь и хлеб». А голод всегда «выходит победителем в борьбе с принципами».
Пишет Cорокин в книге «Голод как фактор» и увозит ее оттиск в изгнание. В СССР ее сжигают. Но, похоже, используют.
Например, создавая описанную Шаламовым и Солженицыным «шкалу питания» в лагерях — от небывалых «стахановских» килограммов до нормальных 200–300 г в день, что в суровом климате почти верная смерть (подробности — в «Архипелаге»).
Не здесь ли одна из причин народной безропотности? И не стал ли голодомор 1930-х тестом сорокинских гипотез о покорности людей, деморализованных голодом и им запуганных? О том, как это было, пишут Виктор Данилов, Роберт Конквест, Теодор Шанин... А мы вспомним Василия Гроссмана «Всё течет»: «Землю истыкали штыками, шомполами, все подполы перекопали, все полы повзламывали… искали зерно».
«По всем дорогам — войска, милиция, энкаведе — не пускают голодных из деревень… У людей лица, как земля, глаза мутные, пьяные. Меньше стали ходить, все больше лежат. <…> Бабы крепче оказались мужчин, злее за жизнь цеплялись. А досталось им больше — дети кушать у матерей просят.
И пошли люди опухать. Чего только не ели — мышей ловили, крыс, галок, воробьев, муравьев, земляных червей копали, стали кости на муку толочь, кожу, подошву, шкуры старые на лапшу резали, клей вываривали. А когда трава поднялась, стали копать корни, варить листья, почки… и одуванчик, и лопух…
Ходили к железной дороге… Идет скорый Киев— Одесса, на колени становятся и кричат… И, случалось, бросали люди куски хлеба, объедки... Ползает деревня вдоль пути, корки ищет. <…> Пошел сплошной мор… Валялись на улицах, во дворах, а последние в избах... Тихо стало».
В партии это звали «кладбищами суровой школы» — страшный урок послушания.
Но мир менялся. Хотя и не весь. В Нью-Йорке смуглый хитрован показывает мне бумажную тарелочку: «Гляди, что ем: райс энд чикен… Райс энд чикен! Фак его перефак! Каждый день». И просит доллар.
Сейчас в развитых странах еда — от даровой для бедных до дорогой у гурманов — символ добра и силы. А то и путь к свободе.
Чехи шутят: в 1918-м мы не брали вокзал и мосты. Мы взяли склады еды. И объявили независимость. Воплотилась и мечта Анри IV: нынче кухня — в центре культуры art de vivre — искусства жить, что Франция продает миру.
В России 66% женщин и 45% мужчин считают, что хорошо, если еда вкусна, полезна и разнообразна. А также изящно сервирована и красива. Прямо как у Аверченко.
Ну да, еда не только товар. Она несет смыслы. Например, красоты. Качества. Разнообразия. Милосердия. Когда голодало Поволжье, заграница помогала Советской России. Американская администрация помощи (ARA) кормила 6 099 574 человек, квакеры — 265 000, союз «Спасем детей» — 259 751, Нансеновский комитет — 138 000, профсоюзы Британии — 92 000. В 30-х помощи не было — трагедию скрыли.
В 90-х СССР избежал голода. Но был к нему близок. Часто еду не покупали, а доставали. Слова «пустые полки магазинов» стали политическим мемом. Ввели талоны. В этих условиях Союз бесплатно получил 241 тыс. тонн продовольствия и льготные кредиты для закупки зерна по ценам ниже рыночных. Европа слала в Россию посылки. Кто-то считает это средством влияния. Но факт остается фактом.
А сейчас? Кто боится голода? Кто о нем думает? 30% россиян ощущают тревогу и страх — выяснил весной Институт социологии РАН. Чуть меньше отмечают у других раздражение и агрессию. Сами их испытывают 10%. А 12% апатичны и подавлены. Социологи считают, что причина — ряд нарастающих проблем, которые люди в полном объеме пока не осознали. Хотя видят их по отдельности. Например, рост цен на еду.
«Голод не Яшка: видит кому тяжко». Говорят, эта присказка уже не актуальна. Говорят, куда вернее иная: «Пока я ем, я глух и нем».
Верно ли, что для многих она стала гражданской позицией? А наличие доступной еды — условием политической лояльности?
Ну да. Ведь 66% (сообщил ВЦИОМ в августе) устали от политики. 33% она неинтересна. У них нет убеждений. «Мы только мошки, мы ждем кормежки, / Закройте, время, вашу пасть! / «Мы обыватели, нас обувайте вы, / И мы уже за вашу власть», — с сарказмом писал Маяковский.
А что волноваться? Ведь голода нет.
