Цивилизация
Дядюшка Бунми (Танапат Саисаймар) живет в доме на горе посреди джунглей и готовится умереть от почечной недостаточности: с медицинскими процедурами помогает гастарбайтер-лаосец (Самуд Кугасан), а с духовными — воспоминания о прошлых жизнях. Когда навестить больного приезжают свояченица (Дженджира Понгпас) с племянником (Сакда Кэубуади), за столом к ним присоединяется призрак жены (Наттакарн Апайвон), затем из леса выходит заросшее шерстью существо с красными глазами (Гирасак Кулон), которое оказывается давно пропавшим сыном, но все это в порядке вещей, так что течение жизни нисколько не нарушается.
В одной из прошлых жизней дядюшка вроде бы был принцессой (Валлапа Монгколпрасет) и вступал в плотские до метафизичности отношения с сомом в пруду — и это тоже в порядке вещей.
Мифология, вплетенная в повседневность, — формальный признак магического реализма, который упоминается в наши дни чаще как ругательство, нежели с целью объяснить нечто про рассматриваемую вещь. Медитативность, размеренно-неспешный уклад жизни на экране, герои долго ужинают, затем еще дольше бредут через зеленый, а в ночи уже неразличимый лес, чтобы нечто (душа?) успокоилось у истоков: вспоминается какой-нибудь «Безмолвный свет» Карлоса Рейгадаса, но это скорее следствие невключенности зрителя-чужака в контекст тайского художника.
Апичатпонг Вирасетакун долго ходил в фаворитах у просвещенных кинокритиков и киноманов из числа любителей темного и хтонического, а после того, как жюри в Канне под председательством Тима Бертона отдало ему «Золотую пальмовую ветвь»,
непростые имя и фамилию стало прилично произносить без запинки и не подглядывая в словарик.
Образование Вирасетакун получил вполне в духе просвещенного глобализма (Чикагский институт искусств), но буддизм в его картине представляется не адаптированным (как у какого-нибудь западного неофита вроде Гаспара Ноэ), и цитирует он скорее не освоенный учеником киношколы авангард, но увиденные в неведомом тайском киноотрочестве малобюджетные истории про призраков c чудовищами, поблескивающими красными глазами из спасительной для их дешевых костюмов темноты.
При этом понятно, что и об аутентичности буддизма судить, вглядываясь в джунгли из Москвы, несколько самонадеянно, и в сложной простоте ленты легко можно усмотреть интеллектуальное заигрывание с фестивальной публикой, тем более что вышеупомянутое «киноотрочество» было в каком-то смысле сознательной игрой: оно пришлось уже на зрелые годы режиссера.
Но даже в эру постмодернистского подозрения остаются вещи, в которые хочется верить в силу прямоты их воздействия.
Как в искренность иного рассказчика, например. Потому что, когда приглашают за стол, делятся сомнениями касательно хозяйства, которое не на кого оставить, и переживают, что карма безнадежно попорчена изрядным числом убитых коммунистов, последнее дело — спрашивать, из какого плюша сделан костюм сына и чего ради здесь в прудах сомы разговаривают.
