Цивилизация
На фестивале «Текстура» в Перми показали спектакль «Мефисто. Вальс» дрезденского театра танца DEREVO, руководимого Антоном Адасинским. По сцене кружили фигуры в черных платьях, человек оборачивался то огородным пугалом, то фигурой с косой. Руководитель театра провел на фестивале мастер-класс, на котором молодые актеры учились «освобождать себя», извиваясь под бой тамтама и гул струн. А в беседе с корреспондентом «Парка культуры» дал несколько рецептов того, как сделать жизнь современного человека лучше с помощью культуры.
— Как появление спектакля «Мефисто. Вальс» связано с «Фаустом» Александра Сокурова, где вы сыграли роль Мефистофеля? Вы говорили, что сразу поняли, что вам предложат именно эту роль, а потом в ходе работы над ней образовалась и ваша собственная параллельная история?
— Личности уровня Сокурова просто так ничего не делают: около полутора лет он смотрел на мои работы в наших спектаклях, и что-то у него в голове по этому поводу зрело. И я тоже о «Фаусте» думал раньше, еще до начала фильма. Так что, быть может, и работы у нас появились внутри одновременно — у меня спектакль, у него кино. Хотя свой фильм он вынашивал много лет, около тридцати.
— В ваших работах всегда было заметно присутствие инфернального, вы всегда занимались исследованием пограничных территорий и состояний. Насколько разными оказались Мефистофель кино-Фауста и ваш собственный?
— У нас в спектаклях есть точки, по которым важно пройти, чтобы сохранить ритм, но при этом много и импровизации на заданную тему, много свободы. В кино такого нет, там все точно: вот кадр, вот его время, вот твой текст, вот мизансцена, вот декорации и костюм. Но чем жестче рамки, тем больше свободы тебе дается, как ни странно. Внутри самой жесткой конструкции можно найти формы своей свободы: даже слово можно по-разному произнести, естественно, доли секунды по-другому сыграть. Еще мы всегда ревниво ограждаем мир спектакля от чужих влияний, от разговоров лишних, от непонятных людей, от плохой энергетики — строим конструкцию защитную, целое сооружение. А в кино гримеры что-то кричат, тусовка какая-то вокруг — поэтому бывают вспышки у актеров, конечно: всех убрать, всем стихнуть, замолчать, переодеться. То есть все равно приходится строить какую-то защитную конструкцию, чтобы кадр получился.
И Сокуров очень бережно и внимательно к этому относится: например, чтобы не было людей в ярком на площадке, шумных разговоров, ни в коем случае никаких мобильников, фотоаппаратов, компьютеров в поле видимости.
Все это делается для того, чтобы люди ощущали себя в той среде, в которой должны в этот момент сниматься.
— То есть его строгость вам близка?
— Очень строгий человек, да. Никакого хамства, никакого цинизма, никаких лишних шуток за столом. Целый день проживается в рамках того, что мы делаем. Это очень похоже на наш театр. И это здорово.
— Насколько это было сравнимо с вашим собственным опытом создания кино?
— А это вообще другая история. У нас был спектакль «Юг. Граница», где появились смешные персонажи Гаучо и Хабарик. Спектакль нам не понравился, и мы не захотели с ним дальше работать, зато поняли, что с этими персонажами надо снимать фильм. Театральные сцены в кино не влезали, смотрелись убого — стали придумывать новые конструкции для фильма. Купили камеру. Все стали операторами, световиками — в общем, разделили профессии киношные между собой, быстро все освоили и с безумным энтузиазмом погрузились в эти съемки. А пока снимали первую сцену, еще что-то придумали — и так далее. И сняли фильм, который неожиданно стал культовым. Сейчас некоторые фразы из этого кино стали крылатыми, критики пытаются разобраться в его стилистике, какой-то анализ проводят. А мы просто, не зная законов, сделали нечто. Хотя в таком деле и не может быть законов — важно донести свою мысль, как ты хочешь. Фильм получился ни длинный ни короткий, 56 минут — ни в какие форматы не влезал. Но мы быстро все это сняли, пока горело внутри, поэтому получилось очень точно.
— В театре тоже хватает форматов, но вы в свое время выпустили манифест, в котором говорилось о том, что вы хотите уйти от понятий «театр», «роль», «актер»...
— Понятия вернулись, потому что, если пишешь на плакате, что приехала группа DEREVO, никто не понимает, кто это приехал, — пишут, что театр. И к этому я отношусь уже спокойно. Мы же не можем называть театр средневековой мистерией, а актерами людей, которые впадали в транс около церкви. Мы же не назовем вуду театральным спектаклем, посвященным лечению какого-то человека с помощью курицы. Так что манифеста было мало — приходилось доказывать собственными силами, ногами, руками. Потребовались годы упражнений определенных и много работы, чтобы вынести то, что мы делаем, на театральную площадку. Которая, если вдуматься, сама по себе есть выражение неправильной ситуации:
сидят люди и смотрят на другого человека. И не вокруг него, а слева направо.
И как-будто бы через какую-то четвертую стену. Но создать на сцене ритуал, который не является ритуалом в замкнутом нашем пространстве, а доходит до публики и пробуждает в ней какие-то чувства... в общем, это оказалось выполнимой задачей и заняло где-то около восьми-девяти лет. За это время мы пришли к тем спектаклям, которые, как мы считаем, стали ритуальными действами, а не просто великолепными танцевальными акциями. Поэтому сейчас у нас на сцене все меньше движений, меньше холостых визуальных эффектов, украшений —
остается человек в черном платье, который этот ритуал в себе несет. То есть мы пришли к Танцу. А Танец – тот, что с большой буквы, — всегда был выше всего.
--На «Текстуре» был как бы «круглый стол», где обсуждалось место художника в современном театре. Говорилось, что сегодня настает время «театра художника» — в смысле не декоратора, а человека, который выстраивает ритуал, задействует дионисийское начало, выстраивает пространство и мир...
--А потом выходит человек и все портит. И театр выходит не дионисийский, а сегодняшний — с запахами, с проблемами…
— Насколько постоянный коллектив у вас?
— Нас пятеро, мы работаем вместе, только живем в разных странах и встречаемся во время работы, для репетиций и выступлений. За годы тренировок у нас выработалось полное понимание уже на расстоянии, на дистанции. Мы отлично друг друга чувствуем, нам не нужно тереться друг о друга, жить в одном городе, встречаться в одном кафе. Достаточно встретиться на два месяца, сделать хорошую работу и начать с ней ездить. А молодые партнеры с воркшопов и занятий приезжают на проекты. И если за месяц они что-то показывают, это уже очень хорошо. Если же они еще и психологически нам подходят и какими-то загадочными штучками с нами связываются, значит можно с ними встречаться и дальше.
— Вам понравились артисты, с которыми вы работали на фестивале в рамках мастер-класса?
— Три дня, конечно, очень мало, но ребята хорошие. Из них наверняка трое-четверо появятся на горизонте в ближайшее время — посмотрим, как будут вести себя дальше. Вчера, правда, был полный зажим, труба, растерянность, а сегодня что-то им дало по голове. Я одну девочку выгнал, потому что три дня говорил им: «Забудьте про мобильники, про компьютеры, про всю эту мутотень электрическую...» А она в паузе --хвать — и потащилась в коридор. Но был же договор. Не пустил ее на занятия, не пустил на выступление — плач, крик, истерика. Ага, оказывается, можно и так вот попасть! Как дети: одного наказали — остальные тут же сообразили, что все серьезно. Такие простые, школьные, детские вещи срабатывают. Принимай условия и правила монастыря, в который приходишь на три дня, и действуй по ним.
Многих же молодых людей современных никто и не наказывал, не порол, как раньше, — они довольно защищенной жизнью живут. И виртуальной во многом. Поэтому прямое напряжение довольно трудно ими переносится: непривычно, очень быстро устают.
И агрессию они с трудом переносят. А она необходима, потому что на сцене можно из зала такую «пулю» получить в лоб, что, если ты вдруг не готов, тебя сдует со сцены — никакого спектакля не получится. Публика бывает всякая.
— Ваш опыт отличен от опыта людей, с которыми работаете, которым его передаете. А сами откуда его черпаете?
— А я от них черпаю — это взаимный процесс. Если занятия идут хорошо, то и мне хорошо: я полон сил, новых идей, поля какие-то возникают, сады внутренние расцветают. Если тяжело, то и из меня все высасывается: знания мои, разговоры, текст, речь. Начинаю запинаться, язык мерзнет, вчера вот начало трясти реально от того, что люди и не отдавали ничего. Это все обмен — нет вампиров и доноров.
— У вас есть собственный мир, но мир вокруг меняется — как с этим ладите?
— Меняется, и быстро. Слава богу, мы живем в параллельном измерении.
Если бы пытались быть актуальными, как «новая драма», пытались бы идти в ногу с этим сумасшедшим временем, то спотыкались бы все чаще и чаще.
Если прогресс нужен для того, чтобы облегчить жизнь человека, чтобы он меньше работал и больше наслаждался духовным миром, отдыхом, жизнью, то почему ему приходится работать больше и больше? Нонсенс. В каком-нибудь 1800-м году булочник работал 3 часа в день, чтобы испечь булочки и продать их, а потом занимался домом, семьей. К нам же приходят уставшие люди с проблемами — приходится из них эти проблемы вытаскивать. Помочь мы можем только спектаклями, только примером того, как круто выступают наши молодые ребята. Но это благодаря тому, что они занимаются по 8 часов в день, а большинству негде и не на что...
— Ну, эти проблемы уже стали общим местом...
— Да, но эти проблемы влекут за собой другие проблемы, экономические и политические. У нас как думают: сначала решим проблемы со стариками, инвалидами, детьми, а молодые подождут — до культуры дойдем потом.
А вот боюсь, поздно будет: молодежь просто уедет, и всё. Ребятам наверху надо быстро очухаться: без культуры, без корней, без бесплатного высшего образования можем совсем застрять. Вырастает поколение, которое живет в виртуальном мире, из дома не выходит. Отсюда и бесконечное холодное, мультимедийное, так сказать, искусство — все эти выставки, которые ничего не значат, инсталляции, которые ни о чем не говорят. К профессии нужно идти годами — а вот инсталляцию можно сделать хоть сейчас.
А очнуться очень просто. Всем страшно сказать, что в СССР было круче. А ведь было круче. Были дворцы и дома культуры — и они худо-бедно справлялись с задачей не дать человеку уйти в холод и тьму. А сейчас там каждый метр в сдается в аренду — ни кружков, ни педагогов не осталось. Но это можно вернуть назад одним щелчком. Вот сейчас возвращают понемногу подростковые клубы, где хотя бы можно заниматься в кружках. А нужно еще вернуть дома культуры. Очень простой рычаг.
