Цивилизация
Среди парадоксов, которые были довольно свойственны сталинской эпохе, особое место занимает случай Михаила Нестерова, в преклонном возрасте возведенного в советскую художественную элиту. Странность заключалась в том, что
Нестеров не только не придерживался соцреалистических установок, но был знаменит как «певец Святой Руси», автор целого ряда произведений религиозно-мистического содержания.
Казалось бы, такого человека на пушечный выстрел нельзя подпускать к формированию новой эстетики, однако Нестеров под конец жизни пользовался явным успехом у власти и даже весной 1941 года удостоился Сталинской премии первой степени, что было равносильно занесению в список советских небожителей. Правда, вкусить плоды этой славы художник не успел: вскоре началась война, а через год его не стало. Да и вряд ли Михаила Нестерова на склоне лет так уж волновали мирские соблазны. Тем не менее официальное признание не могло его не радовать.
Благодаря этому обстоятельству и оказались нестеровские образы в памяти тех, кто родился в СССР. Разумеется, в прежние времена популяризировались преимущественно работы советского периода –
портреты физиолога Ивана Павлова, полярника Отто Шмидта, скульптора Веры Мухиной и других выдающихся личностей.
Именно на этом поприще живописец заново сделал себе имя, угодившее в хрестоматии. Однако и дореволюционные его произведения не были тогда забыты. Нельзя же произвести в мэтры человека без биографии, поэтому в альбомах и прочих изданиях советской поры встречалось множество более ранних нестеровских опусов, в том числе и религиозной направленности.
Скажем, «Видение отроку Варфоломею» очень даже почиталось в стране победившего атеизма.
Хотя цензура все-таки послеживала за тем, чтобы не возникало большого перекоса в сторону «реакционного мистицизма».
Теперь, конечно, вопрос так не ставится и на ретроспективной выставке перекосов хоть отбавляй.
В Третьяковской галерее аккумулированы три сотни произведений из 24 музеев и 10 частных коллекций – это пусть не исчерпывающее, но достаточно полное «собрание сочинений» Михаила Нестерова.
Проект позиционируется как юбилейный, хотя 150 лет художнику исполнилось в прошлом году, если быть точным. Тогда свою версию ретроспективы демонстрировал Русский музей в Петербурге, потом выставка проходила в Уфе, на родине юбиляра, так что до Москвы дело дошло с запозданием в датах. Зато здешний вариант получился самым детализированным. Представлены не только все хиты, но и малоизвестные материалы, например эскизы и картоны росписей для Владимирского собора в Киеве, Марфо-Мариинской обители в Москве, петербургского Спаса на Крови, храма Александра Невского в грузинском Абустамане. Таким образом визуально удостоверен факт, который не принято было афишировать в советский период:
Михаил Нестеров до революции слыл мастером декорирования церквей.
Его буквально заваливали заказами, хотя нельзя сказать, что сам художник был в восторге от этой деятельности. Известны многочисленные его высказывания в письмах к друзьям и родным, не оставляющие сомнений: работа над храмовыми росписями Нестерова чрезвычайно тяготила. Важно понимать, что, несмотря на пристрастие к сюжетам православного толка, он был все-таки светским живописцем, ценившим в искусстве отнюдь не только морализаторство. Стоит взглянуть хотя бы на его многочисленные полотна, посвященные старообрядческой жизни, чтобы убедиться: автором двигало живое чувство, продиктованное не одним лишь желанием восславить благочестие. Но так уж постоянно выходило у Нестерова, что его понимали не совсем так, как ему хотелось бы.
Одно время он разрывался между передвижниками и декадентами из «Мира искусства», получал тычки от тех и от других и сетовал, что его норовят записать в какой-нибудь лагерь, тогда как ему просто хотелось бы идти собственной дорогой.
Можно предположить, что и нынешняя ретроспективная выставка будет восприниматься с позиций, самому Нестерову не совсем близких. Истово верующие начнут искать здесь подтверждения тезисам насчет богоспасаемой матушки-Руси, поклонники советского строя обнаружат свидетельства того, как расцветало реалистическое искусство под чутким партийным руководством, а эстеты будут упиваться изысканным нестеровским символизмом в духе модерна. Между тем вряд ли что-нибудь из этого в отдельности можно считать определяющим фактором для творчества юбиляра. Он был человеком мятущимся, всегда сомневавшимся в своих способностях, искавшим хотя бы намека на гармонию между своей живописью и внутренним чувством. Делать из него глашатая каких-то незыблемых истин было бы не совсем справедливо.
